Неточные совпадения
Как он, она была одета
Всегда по моде и
к лицу;
Но, не спросясь ее совета,
Девицу повезли
к венцу.
И, чтоб ее рассеять
горе,
Разумный муж уехал вскоре
В свою деревню, где она,
Бог знает кем окружена,
Рвалась и плакала сначала,
С супругом чуть не развелась;
Потом хозяйством занялась,
Привыкла и довольна стала.
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она.
Впоследствии Грушенька даже
привыкла к нему и, приходя от Мити (
к которому, чуть оправившись, тотчас же стала ходить, не успев даже хорошенько выздороветь), чтоб убить тоску, садилась и начинала разговаривать с «Максимушкой» о всяких пустяках, только чтобы не думать о своем
горе.
Шли мы теперь без проводника, по приметам, которые нам сообщил солон.
Горы и речки так походили друг на друга, что можно было легко ошибиться и пойти не по той дороге. Это больше всего меня беспокоило. Дерсу, наоборот, относился ко всему равнодушно. Он так
привык к лесу, что другой обстановки, видимо, не мог себе представить. Для него было совершенно безразлично, где ночевать — тут или в ином месте…
Длинная дорога скороталась в этих разговорах и пении незаметно, Аграфена успела
привыкнуть к своему спутнику и даже испугалась, когда он, указывая на темневшую впереди
гору Нудиху, проговорил...
Скучно и пусто сделалось старушке в Белом Поле; бывало, все же в неделю раз-другой приедет Вольдемар, она так
привыкла слышать издали, еще с
горы, бубенчики и выходить
к нему навстречу на тот балкон, на котором она некогда ждала его, загорелого отрока с светлым лицом.
Издали еще увидели они старуху, сидевшую с внучком на завалинке. Петра и Василия не было дома: из слов Анны оказалось, что они отправились — один в Озеро, другой — в
Горы; оба пошли попытать счастья, не найдут ли рыбака, который откупил бы их место и взял за себя избы. Далее сообщала она, что Петр и Василий после продажи дома и сдачи места отправятся на жительство в «рыбацкие слободы»,
к которым оба уже
привыкли и где, по словам их, жизнь привольнее здешней. Старушка следовала за ними.
А Юлия Сергеевна
привыкла к своему
горю, уже не ходила во флигель плакать. В эту зиму она уже не ездила по магазинам, не бывала в театрах и на концертах, а оставалась дома. Она не любила больших комнат и всегда была или в кабинете мужа, или у себя в комнате, где у нее были киоты, полученные в приданое, и висел на стене тот самый пейзаж, который так понравился ей на выставке. Денег на себя она почти не тратила и проживала теперь так же мало, как когда-то в доме отца.
Боков удалец хоть куда, но и мне почет немалый был: уж очень поразило их мое цирковое искусство, меткая стрельба да знание лошади — опыт прошлого.
К горам, которые я впервые увидел, я скоро
привык. Надо сказать, что Боков подарил мне еще на зимовнике свою черкеску, бурку, кинжал — словом, одел меня настоящим кабардинцем и сам так же был одет. Боков взял со стены своего кабинета две нарезные двустволки — охота будет.
Когда юное возмужает, когда оно
привыкнет к высоте, оглядится, почувствует себя там дома, перестанет дивиться широкому, бесконечному виду и своей воле, — словом, сживется с вершиной
горы, тогда его истина, его наука выскажется просто, всякому доступно. И это будет!
На другой день я завтракал у Лугановичей; после завтрака они поехали
к себе на дачу, чтобы распорядиться там насчет зимы, и я с ними. С ними же вернулся в город и в полночь пил у них чай в тихой, семейной обстановке, когда
горел камин, и молодая мать все уходила взглянуть, спит ли ее девочка. И после этого в каждый свой приезд я непременно бывал у Лугановичей. Ко мне
привыкли, и я
привык. Обыкновенно входил я без доклада, как свой человек.
Скоро Наденька
привыкает к этой фразе, как
к вину или морфию. Она жить без нее не может. Правда, лететь с
горы по-прежнему страшно, но теперь уже страх и опасность придают особое очарование словам о любви, словам, которые по-прежнему составляют загадку и томят душу. Подозреваются все те же двое: я и ветер… Кто из двух признается ей в любви, она не знает, но ей, по-видимому, уже все равно; из какого сосуда ни пить — все равно, лишь бы быть пьяным.
Есть мне не хотелось.
К тому же, в этом доме подавались сомнительного вкуса жареная баранина с застывшим жиром и пресные лаваши, которые не возбуждали аппетита: в доме моего приемного отца я
привыкла к вкусной и даже изысканной еде. Я не дотронулась до ужина, презрительно оттолкнув ногой поднос, и подошла
к окну. Небо и
горы слились в непроницаемой мгле. Где-то далеко-далеко слышался крик джейрана, а под самыми стенами замка не умолкал Терек — кипящий, ревущий и мечущийся.
Кто мог изобразить эту картину, для которой моя мать послужила идеалом, и, наконец, что представляет вся эта сцена, в которой все казалось живым и движется, опять кроме ее, кроме этой святой для меня фигуры, которая стояла неподвижно, склонив под чем-то свою головку — знакомое, прелестное движение,
к которому я так
привык, наблюдая ее в те минуты, когда она слушала о чьем-нибудь
горе и соображала: как ему помочь и не остаться
к нему безучастным…
Часы сменялись часами, дни — днями, недели — неделями. Институтская жизнь — бледная, небогатая событиями — тянулась однообразно, вяло. Но я уже
привыкла к ней. Она мне не казалась больше невыносимой и тяжелой, как раньше. Даже ее маленькие интересы заполняли меня, заставляя забывать минутами высокие
горы и зеленые долины моего сказочно-чудесного Востока.
Если бы человек знал заранее, какое
горе постигнет его, какое несчастье на него обрушится, тогда жестокость удара ослабевала бы наполовину. Неизвестность, неожиданность — в них сила несчастья. Иначе человек мог бы приготовиться,
привыкнуть к мысли о предстоящем и встретить удар.
Но
горе было в том, что
к тому времени, когда христианское учение в его истинном значении стало выясняться людям, большая часть христианского мира уже
привыкла считать истиной те внешние религиозные формы, которые не только скрывают от людей истинный смысл христианского учения, но и утверждают прямо противоположные христианскому учению государственные установления.